Отец говорил мне, что густые брови и темные волосы даны мне по какой-то высшей причине. И я с ним согласна.
Агенты постоянно хотели что-то во мне поменять: перекрасить в блондинку, выщипать брови. Одна студия даже хотела, чтобы я сменила имя на Вирджинию. А когда в 15 лет я начала пользоваться помадой, они стали заставлять меня вырисовывать «рот Джоан Кроуфорд». Знаете, образ Джоан Кроуфорд, 40-е и все такое… Это казалось мне совершенным абсурдом.
Похудеть, поправиться — все вечно хотят как-то себя исправить. Глубокое одиночество и низкая самооценка провоцируют переедание, увлечение алкоголем, таблетками, чем угодно — нужно же на что-то опереться, такое обычно оправдание.
Мне казалось, что алкоголь поможет мне справиться с застенчивостью, но он только усугубил во мне все дурное. Алкоголь и наркотики будто притупили мой природный энтузиазм. Чтобы это понять, достаточно взглянуть на мои фото времен зависимости.
Я хотела бы быть худышкой, но не могу — слишком люблю еду. Как ни крути, я гедонист, предпочитаю наслаждения.
Я такая, какая есть, не могу объяснить почему, но я всегда себя принимала. Наверно, потому, что я всегда была очень чувствительна к своему внутреннему я, которое к внешности не имеет никакого отношения.
Я считаю Лондон своим родным городом, в Англии мои корни. Самые живые воспоминания моей юности — времен до кино, когда мне еще дозволялось быть ребенком, — все они оттуда. Нет ничего красивее британской природы.
Я с трех лет каталась верхом на пони, падала, могла скакать как хочу и куда хочу, но в пределах дедушкиного имения в Кенте. Это дедушка подарил мне пони за то, что я хорошо танцевала перед его гостями. Я была как цыганка — при звуках музыки просто растворялась в ней.
Я мечтала стать балериной, в Лондоне посещала балетную школу, в которой учились принцессы. Даже по дому ходила на пуантах. Но в Голливуде мое увлечение сочли странным — все сходили с ума по Фрэнку Синатре и джазу.
Когда я превратилась в маленькую актрису, из моих гонораров оплачивались все наши расходы. Для моего отца это было плохое время — люди не покупали картин (отец актрисы был арт-дилером. — Esquire).
Отец настоял, чтобы моя мать оставила сцену после замужества, и она возложила свои несбывшиеся надежды на меня. Отец негодовал — это и стало началом конца нашей семейной идиллии.
Я ушла из родительского дома при первой возможности — когда мне исполнилось 18 лет. Я думала, что влюбилась, и вышла замуж. Он был Хилтон (первый муж Тейлор — наследник империи Hilton Никки Хилтон. — Esquire), а я бедной маленькой Золушкой. Когда через девять месяцев мы разводились, я не назвала в суде причину развода. Но он был ужасный. Когда напивался, становился жестоким. Я не разглядела этого во время помолвки, он же путешествовал восемь месяцев.
В моей жизни не было ни одного урока актерской игры. Я научилась (надеюсь, научилась) этому, глядя на Спенсера Трейси, Марлона Брандо, Монтгомери Клифта, Джимми Дина — на людей, которые в свое время профессионально обучались ремеслу. Они стали моими учителями.
Я снялась в своем первом голливудском фильме, когда мне было девять. Студии использовали меня, а потом выбрасывали с самого детства. Меня продвигали, только чтобы набить карманы, защитниками я их никогда не считала. Я всегда принадлежала себе, у меня были мама и папа — вот моя семья, а не какая-то кровожадная студия.
Актерство не составляет суть всей моей жизни. Оно на втором плане. Первостепенна все-таки моя жизнь.
В фильме «Кто боится Вирджинии Вулф?» наши с Ричардом Бертоном (пятый муж актрисы, за которого она выходила замуж дважды. — Esquire) герои хотели друг друга убить. Я легко трансформировала себя в свою героиню. А для того, чтобы нам самим не убить друг друга, мы работали по определенной системе. Возвращаясь домой после съемок, мы говорили о чем угодно, только не о том, что было на студии. Роли учили в машине по дороге. А дома снова становились Ричардом и Элизабет — родителями своих детей. Мы забывали о наших героях — и мы выжили.
Вашингтон — худший город для женщины, особенно если она жена политика (шестой муж Тейлор — политик, сенатор Джон Уорнер. — Esquire). Если женщина сама политик, другое дело, но когда ты замужем за политиком, ощущение, будто тебе рот запечатали. Ты как робот. Тебе даже наряд самой выбрать нельзя. А теперь представьте, как все это сочеталось со мной! Мне запрещали носить фиолетовый, потому что от него якобы «веет монархией».
Два месяца предвыборной гонки я шла у надзирателей на поводу. Но потом отплатила. Через некоторое время после выборов женщины Республиканской партии устроили в мою честь обед, чтобы поблагодарить за помощь кампании. И что я сделала? Явилась туда в своем самом что ни на есть фиолетовом брючном костюме Halston и всем рассказала, как одна дама, руководившая делами Джона Уорнера, не разрешала мне носить этот чудесный цвет. Я встала со стула и прямо указала на нее: «Вот она, вот эта женщина!»
Я никогда не планировала заводить много украшений или много мужей. Моя жизнь просто шла своим чередом, как у всех остальных. Мне очень повезло познать великую любовь и стать временным хранителем некоторых невероятно красивых вещиц.
К украшениям я отношусь с уважением. Они не моя собственность. Я просто их хранитель.
Думаю, драгоценности можно носить с чем угодно, хоть с джинсами… А еще лучше — украшения и больше ничего, ну разве что мех и капля духов.
В одном из интервью меня как-то спросили, какое качество помогло мне пережить все, что я пережила. Я впервые об этом задумалась и ответила — страсть. Страсть к жизни, к людям, к заботе о других… страсть ко всему. Я не увлекаюсь, я кидаюсь в омут с головой. Многих завораживает огонь, когда я была маленькой, пламя так меня восхищало, что однажды я не удержалась и коснулась его рукой. В этом, на мой взгляд, и заключается разница между увлечением и страстью.
Нельзя быть страстным человеком без чувства сострадания. Вот почему проблема СПИДа вызывает у меня такой лютый гнев. Как некоторые смеют считать себя полноценными людьми, когда в них отсутствует сострадание? Без страсти человек не способен любить. Во мне страсть жила всегда, я принимала ее как должное. У меня до сих пор сохранилась эта детская привычка, знаете, отвлекаться на свои мысли, потому что я их не боюсь. Жизнь для меня — приключение.
Люди захлопывали двери перед моим носом и обходили меня стороной: они не хотели быть замешанными ни в чем, что касается СПИДа, — в прямом и переносном смысле. Они просто закрыли на него глаза, не понимая, что тем самым делают хуже только себе… Если бы у меня был талант Элтона Джона, я бы устраивала концерты и собирала деньги. Но все, что я могу делать, — это звонить людям.
Если ты родился с привилегиями, этим нужно делиться. Как деньги — они для того, чтобы делиться. Я знала немало людей, которые просто сидели на своем богатстве и копили, копили, жалкие сукины дети. А мне всегда казалось, что щедрость — наше главное предназначение на Земле. Я следую этому принципу с тех самых пор, как покинула родительский дом.
